Великая трансформация: различия между версиями
| [отпатрулированная версия] | [отпатрулированная версия] |
Содержимое удалено Содержимое добавлено
Строка 94:
{{начало цитаты}}Смысл книги в том, что социальные потрясения XIX века вызвала не индустриализация как таковая, а сконструированная Рикардо, Марксом и Джеймсом Миллем идея того, что рынок будет главенствовать.{{конец цитаты}}
<!-- идеал-матер-->
Переходной фигурой был Адам Смит, который поместил рынок в центр экономической жизни и создал миф о природной склонности человека к обмену. Смит не придерживался эгоистичного индивидуализма Гоббса или Мандевиля и не считал, что общество должно управляться экономическими интересами, рассматривая человека как моральное и социальное существо. Он не был пророком нового порядка, однако подготовил почву для расширения на социальную жизнь концепции атомарного человека, движимого собственными экономическими интересами{{sfn|Dale|2010|p=53}}. Поланьи указывает, что экономика отделилась от философии и других социальных наук благодаря натурализму: рынок был искусственно выделен в онтологическую область (в науке, а не в экономической деятельности), а образцом для мейнстримовых теорий послужил детерминизм естественных наук. Источником стала популяционная биология в версии Таунсенда («Диссертация о законодательстве о бедных», 1786), затем идеи об идентичности законов природы и рынка распространились через Мальтуса вплоть до Дарвина{{sfn|Mirowski|2018|p=<!-- 8-->}}. Подлинными архитекторами новой системы стали Мальтус и Рикардо. Они выводили умозаключения на основе Спинхемленда, сформулировав, например, т. н. «железный закон заработной платы». Мальтус, обосновывая необходимость низкой оплаты труда, ссылался на «природные» или биологические основания; зарождающееся рыночное общество, по словам Поланьи, «основывалось на жестоких реалиях Природы… конкурентное общество было поставлено под защиту закона джунглей»{{sfn|Поланьи|2002|с=142}}{{sfn|Dale|2010|pp=53—54, 58}}. Однако «законы» Мальтуса и Рикардо не имели никакого отношения к функционированию капиталистической системы просто потому, что в первой четверти XIX века она еще не возникла: Мальтус и Рикардо исследовали «капитализм без рынка труда»{{sfn|Поланьи|2002|с=141}}{{sfn|Dale|2010|pp=55, 58}}. Только в 1830-е годы, с отменой Спинхемленда, экономический либерализм, по выражению Поланьи, «загорелся энтузиазмом крестоносного движения, a laissez-faire стал символом воинствующей веры»{{sfn|Block, Somers|2014|p=52}}{{sfn|Поланьи|2002|с=154}}. Превратившись в «организующий принцип» экономики, либеральный порядок начал перестраивать общество по своему образу и подобию{{sfn|Dale|2010|p=59}}. Как отмечает Мировски, выявленные Поланьи связи между биологией того времени и классической политической экономией в настоящее время считаются общепринятыми, однако учёный упустил более очевидную связь: корни неоклассической теории стоимости в классической физике середины XIX века, истоки математики оптимизации и полезности маржиналистов, провозгласивших создание первой настоящей «науки» о поведении человека, в понятии потенциальной энергии{{sfn|Mirowski|2018|p=<!-- 8-->}}.
Поланьи не устраивали два аспекта классической политической экономии: эвристическая схема, объясняющая механики социальных изменений и прескриптивная теория (либеральная доктрина) их направленности и темпа. С одной стороны, постулировалась естественность в развитии «общества рынка», а с другой стороны, это развитие являлось следствием природной склонности индивида к материальной выгоде, способности производить и обменивать товары. Эта склонность приводит к разделению труда и отношениям обмена, её расширение на различные социальные группы и области деятельности позволяет непреднамеренно, но эффективно разрешить вопрос социальной справедливости, общего блага. Либеральные теоретики утилитаризма скептически воспринимали добродетельное поведение или альтруистическое сотрудничество, рассматривая политику и государственное управление как посягательство на личную свободу и саморегулирующийся рынок; социальные институты должны были соответствовать описанной природной склонности{{sfn|Palumbo, Scott|2017|pp=14—15}}. Для политической экономии и неоклассиков мотив выгоды (как и ограниченность ресурсов) был аксиоматическим, выведен из природы человека или структурной конкуренции. Поланьи, напротив, анализировал причины и условия возникновения специфически экономического интереса{{sfn|Lacher|1999|p=316}}.
Строка 104:
Проблема капитализма для Поланьи, пишет Лачер, не в рынке как таковом, а в расхождении между социальной моделью общества и принципом экономического поведения. Рыночная модель требует намного более монопольной роли обмена как принципа интеграции экономических процессов, чем в других социальных моделях. Функционирование саморегулирующегося рынка (рыночного механизма) не должно ограничиваться каким-либо внешним вмешательством{{sfn|Поланьи|2002|с=53}}, «общество должно быть устроено таким образом, чтобы обеспечивать функционирование этой системы согласно ее собственным законам» и превращается в «придаток рынка» {{sfn|Поланьи|2002|с=70}}{{sfn|Lacher|1999|p=315}}. Поэтому современная рыночная экономика уникальна{{sfn|Lie|1991|p=221}}{{sfn|Palumbo, Scott|2017|p=24}} и «может функционировать только в рыночном обществе»{{sfn|Lindsay|2015|p=381}}, в котором производство и распределение организованы на основе принципов эффективности и ограниченности ресурсов. Поддерживать хрупкий рыночный механизм может только либеральная форма регулирования; поскольку материальное производство контролируется рынком, то любое вмешательство угрожает не только хрупкому рыночному равновесию, но и всему материальному производству и обществу, которые зависят от рынка; любые ограничения прибыли собственников негативно отражаются на социальной жизни{{sfn|Lacher|1999|p=318}}. Тезис о том, что только при капитализме экономика становится базисом общества, по выражению Линдси, «незаметно, но существенно» отдаляет Поланьи от традиционного марксизма, согласно которому к краху капиталистической экономики приведут её внутренние противоречия (отношения труда и капитала). На взгляд Поланьи, эта система вполне может быть экономически эффективной, «неизбежное» крушение рыночного общества проистекает из того факта, что логика коммодификации отрицает человеческое достоинство: она способна «лишить личность естественных человеческих свойств»{{sfn|Поланьи|2002|с=257}}, грозит «уничтожением естественной среде существования человека»{{sfn|Поланьи|2002|с=54}} и является «бедствием для бизнеса»{{sfn|Поланьи|2002|с=88}}{{sfn|Lindsay|2015|p=382}}.
Рыночное общество утопично, поскольку структурно невозможно: во-первых, оно не способно обеспечивать условия собственного воспроизводства и, во-вторых, оно приводит к социальным издержкам его политической поддержки{{sfn|Palumbo, Scott|2017|p=15}}. Рыночная система, с одной стороны, порождает экономические кризисы, которые, отражаясь в обществе, создают напряженность в политических институтах{{sfn|Lacher|1999|p=318}}; с другой стороны, сами экономические кризисы являются следствием социокультурных кризисов, социального и культурного опустошения, причинённого рынком{{sfn|Lacher|1999|pp=318—319}}. Согласно Поланьи, попытка полностью «разукоренить» экономику и построить рыночное общество представляла в чистом виде утопию, реализация которой привела бы лишь к негативным и даже катастрофическим последствиям. Вопреки представлениям о саморегуляции, рыночный механизм требовал постоянного вмешательства. С одной стороны, его приходилось ограждать от воздействия извне, от тех, кто пытался сохранить «свой социальный статус, свои социальные права, свои социальные преимущества»{{sfn|Поланьи|2002|с=58}}{{sfn|Palumbo, Scott|2017|p=15}}. С другой стороны, «даже само капиталистическое предприятие надо было защищать от неограниченного воздействия рыночного механизма», ограничивать стремление к прибыли у самих капиталистов{{sfn|Поланьи|2002|с=213}}{{sfn|Palumbo, Scott|2017|p=15}}. ▼
Как писал Хечтер, главное достижение Поланьи состояло в том, что он применил социологическую перспективу к капиталистическим обществам и попытался показать, что неустойчивость рыночных обществ заложена в их институциональном устройстве. Хотя похожий анализ был у Маркса и Шумпетера, основания Поланьи были иными, его анализ был более социологическим, чем у Шумпетера с его акцентом на индивиде и, в отличие от марксового, в большей степени относился к процессам обмена, а не к производству{{sfn|Hechter|1981|pp=404—405}}. Как писал Лачер, ключевая проблематика «Великой трансформации» затрагивала не противоречие внутри экономики, как у Маркса или Кейнса, а социальное и культурное противоречие между разукоренённым рынком и условиями возможности общества и социальных отношений между людьми{{sfn|Lacher|1999|p=315}}. Как полагает Макклоски, гнев Поланьи, как и гнев Маркса, был направлен на отчуждение, с их точки зрения присущее рынку труда. Возмущение Поланьи тем, что рынок вторгся в природный мир (землю) предвосхитило идеи по защите окружающей среды и стало дополнительной причиной популярности Поланьи в конце XX века{{sfn|Hejeebu, McCloskey|1999|p=292}}.
=== Двойное движение: разукоренение и контрдвижение ===
▲Рыночное общество утопично, поскольку структурно невозможно: во-первых, оно не способно обеспечивать условия собственного воспроизводства и, во-вторых, оно приводит к социальным издержкам его политической поддержки{{sfn|Palumbo, Scott|2017|p=15}}. Рыночная система, с одной стороны, порождает экономические кризисы, которые, отражаясь в обществе, создают напряженность в политических институтах{{sfn|Lacher|1999|p=318}}; с другой стороны, сами экономические кризисы являются следствием социокультурных кризисов, социального и культурного опустошения, причинённого рынком{{sfn|Lacher|1999|pp=318—319}}. Согласно Поланьи, попытка полностью «разукоренить» экономику и построить рыночное общество представляла в чистом виде утопию, реализация которой привела бы лишь к негативным и даже катастрофическим последствиям. Вопреки представлениям о саморегуляции, рыночный механизм требовал постоянного вмешательства. С одной стороны, его приходилось ограждать от воздействия извне, от тех, кто пытался сохранить «свой социальный статус, свои социальные права, свои социальные преимущества»{{sfn|Поланьи|2002|с=58}}{{sfn|Palumbo, Scott|2017|p=15}}. С другой стороны, «даже само капиталистическое предприятие надо было защищать от неограниченного воздействия рыночного механизма», ограничивать стремление к прибыли у самих капиталистов{{sfn|Поланьи|2002|с=213}}{{sfn|Palumbo, Scott|2017|p=15}}.
{{начало цитаты}}Его можно представить как действие в обществе двух организующих принципов, каждый из которых ставил перед собой специфические институциональные цели, опирался на определенные социальные силы и использовал характерные для него методы. Одним из них был принцип экономического либерализма, стремившийся к созданию саморегулирующегося рынка, опиравшийся на поддержку торгово-промышленных слоев и в качестве своих методов широко использовавший laissez-faire и свободную торговлю; другим — принцип социальной защиты, имевший своей целью охрану человека, природы, а также производственной организации, опиравшийся на неодинаковую поддержку тех, кого пагубное влияние рынка затрагивало самым непосредственным образом — прежде всего, но не исключительно, рабочих и землевладельцев, — и использовавший в качестве своих методов протекционистское законодательство, союзы с ограниченным членством и другие инструменты вмешательства.{{конец цитаты}}
Идея двойного движения как движущей силы институциональных изменений{{sfn|Blyth|2002|p=3}} привлекла широкое внимание социологов и политических теоретиков{{sfn|Palumbo, Scott|2017|p=21}} и спровоцировала многочисленные дискуссии. Его можно рассматривать в контексте функционалистской социологии Дюркгейма и гегельяно-марксистской традиции{{sfn|Baum|1996|p=6}}. Одни критики усматривали в двойном движении метафору классовой борьбы; другие, напротив, считали, что оно обозначало объединение противоборствующих социальных групп{{sfn|Dale|2016|p=4}}. Как пишут Блок и Сомерс, контрдвижение — не столько экономический, сколько культурный или социальный процесс, в котором социальные классы играют значимую роль, однако в качестве культурных институтов, а не экономических{{sfn|Block, Somers|2014|p=63}}. Как полагал Грегори Баум, теория двойного движения не является функционалистской или законом диалектики и не отсылает к классовой борьбе; оно скорее представляет историческую тенденцию, которую можно эмпирически увидеть{{sfn|Baum|1996|pp=11, 15}}. Марк Блайт отмечал убедительность эвристического подхода Поланьи, однако относил двойное движение к статическим <!-- структ-->объяснениям институциональных изменений (схема «институциональное равновесие – разрыв – новое равновесие», в которой сравниваются ранние и поздние состояния институтов в статичном виде). Поланьи видел в двойном движении действия социальных агентов, которые, руководствуясь структурно заданными интересами, реагируют на cамоочевидные кризисы. Согласно Блайту, поланьевской концепции институциональных сдвигов присущи слабости статических моделей — логика post hoc ergo propter hoc и непроясненность каузальных связей; Поланьи не учитывал фактор неопределенности и влияние экономических идей<!-- на форму и сод изменений-->{{sfn|Blyth|2002|pp=7—10}}.
| |||