Глинка, Александр Сергеевич: различия между версиями
[отпатрулированная версия] | [отпатрулированная версия] |
Содержимое удалено Содержимое добавлено
Нет описания правки |
|||
Строка 31:
==Биография==
Александр Сергеевич Глинка родился в 1878 году в городе [[Симбирск]]е; представитель [[Глинка (дворянский род)|русского дворянского рода]] польского происхождения. Выдержав экстерном экзамен на аттестат зрелости, поступил на [[юридический факультет Московского университета]]. За участие в уличных студенческих беспорядках 1901 года и по обвинению в выпуске нелегального печатного издания «Студенческая жизнь» просидел некоторое время в одиночном заключении, а затем был выслан на родину<ref name="Викитека ЭСБЕ">{{ВТ-ЭСБЕ+|Глинка, Александр Сергеевич|[[Венгеров, Семён Афанасьевич|Венгеров С. А.]]}}</ref>.
В своих исканиях Волжский пережил два основных фазиса, осложненных, однако, тем, что ни с одним из пережитых настроений он не сливался всецело. В первом фазисе молодые порывы все «искали самого настоящего, где все станет понятно и поймешь самое важное, что делать теперь же, куда себя девать, как использовать рвущиеся на живое и ответственное дело молодые, задорные силы». Мучил трагизм человеческого существования, более всего — «унижение человеческое», манила «греза о конечной гармонии всечеловеческого успокоения, всеобщего спасения от зла», хотелось «жить и работать для этого, всего себя отдать, и скорее, скорее…» Но как? Ответ давали Чернышевский, Добролюбов, Писарев, Миртов н особенно Михайловский. «Он был моим учителем и в полном смысле духовным отцом, который идейно вскормил-вспоил меня. Ему, будучи студентом — полумарксистом-полународником, — писал длинные читательские письма и теперь, преодолев его идейное властвование надо мной, я глубоко люблю Михайловского словно кровной какой-то любовью и чту вечной, святой для меня памятью». Это решающее значение Мяхайловского в «духовной родословной» молодого писателя «было превзойдено новым углубленным чтением и изучением Достоевского». Промежуточным звеном было увлечение Кантом и неокантианством, в направлении от «Критики чистого разума» к «Критике практического разума», от гносеологии к религии и религиозной метафизике. «В Достоевском и в том, что за ним и около него, я пережил свой собственный личный кризис рационализма и сознательно и свободно пошел к подлинной религии, не чураясь метафизики и не боясь мистики. Достоевский влек меня, конечно, не в социально-политических моментах своего творчества, а в религиозно-философских озарениях. Это самый большой сгиб в моих душевных переживаниях. Осложнение старой идеологии новыми напластованиями шло у меня медленно, с вечной боязнью оступиться, с раздумьем и оглядыванием назад, в страхе переступить дорогое старое новым нужным. Это не страх свистков и усмешечек, которыми преследуется в нашей прогрессивной литературе все уклоняющееся из-под общепризнанного шаблона, а боязнь самого себя, желание не обрывать без нужды традиционной преемственной связи, потребности быть в связи с прошлым, с умершим, своего рода культ отцов, предков. Нарастающая сложность религиозно-философских увлечений всегда была для меня требованием живой совести, как интеллектуальной, так и этической, дальнейшим обоснованием и укреплением того живого делания, к которому звали все впечатления с самого раннего детства». Как ни искренни и глубоки порывы Г. к мистике, они не идут на пользу его изящного и тонкого таланта. Как писатель-мистик, он не представляет интереса, потому что в этой области мало самостоятелен и слишком доверчив. К Достоевскому он, напр., относится с совершенно слепым обожанием, не желая замечать его точек соприкосновения с византинизмом и грубым шовинизмом. Еще печальнее увлечение патологической эротикой Розанова. Совершенно не соответствует также тревожности исканий Волжского его стремление к осевшим формам религиозной мысли. Лучшая сторона его «живого делания» там, где он в рассудочность русской радикальной программы вносит мечтательность мистических порывов, выводя обязанности мыслящего человека из тоски по идеалу, из потребности жертвы, из любви к Богу, как началу справедливости. Соединение мистики и метафизики с непреклонной преданностью русской социально-политической радикальной программе делает Г. одним из наиболее видных представителей того «неоидеализма», который создан в последние годы С. Булгаковым, Н. Бердяевым, проф. Новгородцевым, П. Б. Струве и др.
|